— Хаа-ай, гроза над морем…
Вздрогнув, Амфитрион завертел головой. Пел не дед — знакомая песня донеслась из юго-восточной части дворца. И голос чужой — хриплый, пьяный бас.
— Хаа-ай, Тифон стоглавый…
— Храм Афины, — безошибочно определил Персей. — За мной!
И ускорил шаг.
К храму они вышли — выбежали! — ожидая чего угодно. Гиганты, боги, вывернутый наизнанку Тартар… Мальчик даже разочаровался, обнаружив всего лишь человека — аргосского ванакта Анаксагора. Горланя любимую дедову песню, он сидел на земле, привалясь спиной к дубовой, потемневшей с годами колонне. В руках ванат держал крутобокую чашу. Время от времени он отхлебывал из нее, заливая вином хитон. Впору было поверить, что вино — кровь, а ванакт — живой мертвец на собственных поминках.
— А-а! — обрадовался Анаксагор. — Смерть моя пришла!
Мальчик почувствовал ладонь на плече. Это Кефал, уловив тонкость момента, оттаскивал приятеля назад. Впрочем, юноша переусердствовал. Хмельной ванакт не видел никого, кроме Персея, а Убийца Горгоны не смутился бы и присутствием своего божественного отца.
— Радуйся, Анаксагор, — сказал Персей.
— Радуюсь! Ну, бей! Я заждался…
— Где все?
— Сбежали! Крысы, трусливые крысы…
Анаксагор взмахнул чашей, щедро кропя землю соком лозы. Крупный, сильный мужчина, сейчас он выглядел дряхлой развалиной. Куда делось привычное самообладание? В возбуждении ванакта крылся огонь безумия, способный поднять и труп.
— Прошел слух, что ты идешь убивать меня. Я покусился на великого Персея, теперь великий Персей горит местью. И что? Они удрали. Все! Все до единого…
— Воины? Твоя личная охрана?
— Охрана сбежала первой. Воины едва поспевали за ними. Чему тут удивляться? Я выбирал в телохранители лучших из лучших. Они неслись, подоткнув хитоны! Они сверкали голыми ляжками, как афинские порны[80]! Знать передралась в воротах — каждый хотел выскочить раньше остальных. Я чуть не умер от смеха. Верность слуг? Честь родичей? Ха! Плевок под ногами — вот их верность…
Чаша опустела, и Анаксагор наполнил ее из амфоры.
— Как они боятся тебя! А я не боюсь. Хватит, отбоялся. Бей, пока я храбрый…
Персей сделал шаг вперед.
Навстречу ему из храма вышел мальчишка с копьем. Копье было тяжелое, не по возрасту. Сжав обеими руками ясеневое древко, он направил острие на Убийцу Горгоны. Смертоносную бронзу и лицо Персея разделяло три локтя, не больше. Бронза дрожала, лицо казалось отлитым из металла. За спиной мальчишки, над светлым ракушечником стены, высился фронтон из крашеной глины. Там, изображен умелым резчиком, Персей вручал Афине голову Медузы. Юный герой, мудрая богиня; ужасная голова в обрамлении змей. В свободной руке Афина держала копье — двусмысленное отражение происходящего на земле здесь и сейчас.
— Уйди, Леохар, — велел ванакт. — Не делай глупостей.
— Не тронь моего деда, — предупредил хмурый Леохар. — Убью!
И крикнул:
— Тетя Ифианасса! Где моя мама?
Рыдания обеих женщин были ему ответом.
Мы сидели на колоде, вспомнил Амфитрион. Он строгал деревяшку. Все играли в «Персей у Кефала», а он — нет. Внук ванакта? Ну да, он потому и не хотел играть, что тревожился о матери-вакханке. Теперь он и вовсе сирота, этот Леохар. Воины удрали, охрана предала, слуги смазали пятки салом — лишь он остался с дедом, готовый драться до последнего.
— Дедушка! — голос Амфитриона зазвенел, грозя надломиться.
— Что?
— Не тронь его!
— Как же его тронешь? — удивился Персей. — У него копье…
— Дедушка! Я тебе этого не прощу!
— Дожил, — Персей вытер ладонью потный лоб. — Один щенок копьем тычет. Второй грозится… Вы хоть знаете, сопляки, кто похоронен в этом храме?
— Знаю, — обиделся Леохар. — Мой прапрадед Пройт. И твой дед Акрисий. Они лежат у западной стены, бок-о-бок. Мы режем им жертвенных овец — трижды в год. Ты убил обоих: сперва диском, а потом — мечом…
— Вот-вот. При жизни грызлись хуже собак. А теперь — бок-о-бок… Убери копье, болван! Ты мне глаз выколешь…
— И выколю! — подтвердил Леохар. — Если ты хоть пальцем…
— Ну тебя в Аид, дурака…
Сутулясь, сцепив руки за спиной, Персей отошел прочь — туда, где холм Лариссы обрывался вниз крутизной неприступного склона. Пыль смерчиками вилась у его ног. Стая облаков, будто по приказу свыше, набежала на солнце. Вцепилась в добычу, завалила сияние мохнатыми телами. Теперь можно было глядеть вдаль, не щурясь. С высоты в полторы сотни оргий[81] взгляду открывалась большая часть Арголидской котловины. Широким жестом Персей обвел панораму. Он походил на хозяина, озирающего свои владения без удовольствия и даже с раздражением.
— Там, — рука указала на горный кряж, высящийся на северо-востоке, — Микены. Правее — Герейон. Рядом — Просимна и Мидея. Южнее — Тиринф. Навплия. Дорога в Кинурию — мы вечно деремся за нее с лаконцами. Залив; море, наконец. Все как всегда. Земля, скалы, вода. Дома, крепости, деревни. Отчего же мне кажется, что я — чужак в чужом краю? В чем я ошибся?
— Не тронь моего деда, — без особой надежды повторил Леохар.
Персей кивнул:
— Хорошо, герой. Твой дед сохранит жизнь и тронос. Зачем мне новый ванакт Аргоса? Новые козни? А твой дед запомнит до конца дней… Что он запомнит, а?
— Как я испугал тебя копьем?
— И это тоже. Но главное — он запомнит, как ждал меня в одиночестве. Бегство охраны, предательство воинов… Страх, разящий прежде меча. Внук, согласный умереть за деда. Жизнь, как подачка, брошенная псу. У тебя хорошая память, Анаксагор, брат мой?
Ванакт молчал, уставясь в чашу.
— Дай мне ее, — велел Персей. — Дай мне чашу.
Копье загремело на ступенях храма. Бросив оружие, Леохар поспешил забрать чашу у деда — и отнес ее Персею, боясь, что тот разгневается и передумает. Амфитрион рискнул подобраться ближе. Двое детей стояли по бокам Убийцы Горгоны, всматриваясь в крутой бок чаши. Оттуда на них пялился ужасный лик, обрамленный космами волос и бороды. Разинутый рот — черный провал пещеры; взор, от которого нельзя увернуться…
— Глаза, — объяснил Персей. — Зрачки в центре глазных яблок. Такие глаза следят за тобой, куда бы ты ни пошел. Кто это, Анаксагор?
— Дионис, — отозвался ванакт.
— И давно делают такие чаши?
— Два года. Как вы помирились, так и делают.
— А почему Косматый похож на Медузу? Ты видел изображения щита Афины? Заменить волосы на змей — и вылитая Медуза…
— Не знаю. Ты бы убил меня, что ли?
— Обойдешься.
— Ты — бог, Персей. Только боги так жестоки. Ты — бог войны.
— Нет, — возразил Убийца Горгоны. — Стань я богом, я бы не выбрал долю Арея.
— Чью же долю ты бы выбрал?
— Таната Железносердого. Я — не война, но смерть.
Он покрутил чашу в пальцах. Сверкнула темно-красная глазурь — лента крови по ободку. Дрогнули щупальца осьминога, вцепившегося в ножку. Лучи солнца скользили по чертам Косматого, оживляя керамику. Вели хоровод бликов — «…в честь примирения божественных братьев!..» — забавлялись: вот гримаса дикого веселья, вот — гнев, страсть, покорность… «Ну же! — шептали свет и тень. — Крути дальше! Хочешь дружбы? Любви? Покровительства? Эй, великий герой! Ты что, правда меня не хочешь?!» Следя за чашей в руке деда, мальчик не заметил, как сдался — зажмурился. Только так можно было избегнуть взгляда Косматого. Похоть или смирение, но взор его не отрывался от тебя, изводя вопросами.
— Ты мог сам вернуть разум аргивянкам, — Персей обращался к Косматому, словно тот стоял напротив. — Грозный, но милостивый. Кара и прощение. Чем не слава? Нет, ты предпочел сомнительные услуги Мелампа. Почему? Ты хотел, чтобы славили нашего ядовитого провидца, а не тебя? Или ты знал что-то такое, чего не знаем мы? Какой камешек мы столкнули вниз у Сикиона, что лавина образовала твой храм двухлетней давности? Я, согласившийся на мир с тобой, моим заклятым врагом; Меламп, учитель здравого экстаза, руководитель священной стройки… Ты рядишь нас в шутов, братец. Рядом с тобой сходят с ума друзья и враги. Был враг, стал друг. Был друг, стал покойник. Где я ошибся?
Чаша взлетела в воздух. Быстрый как молния, Персей ударил по ней ладонями — будто ловил комара-кровопийцу. Черепки брызнули дождем. Все втянули головы в плечи. К счастью, никого не зацепило. Жуткое видение посетило мальчика, вынудив содрогнуться. Вот так дедушка разнес бы в куски череп Косматого, попадись он ему. Копье? Меч? Голыми руками, ликуя от свершившейся мести…
«Я — не война, но смерть».
— Зачем ты погнал Мелампа спасать меня? — клокоча горлом, как разъяренный хищник, спросил Персей. Чаша погибла, но бесплотный собеседник никуда не делся. — Ты ведь не знал, что Эхион выкупил мой рассудок ценой жизни. Или знал? Нет, вряд ли. Ты и впрямь испугался, что я погибну. Пополню число твоих жертв. Ликург, Пенфей, тирренцы; Персей. Карающий тирс настиг упрямого богоборца — о, ты не хочешь такого исхода! Я нужен тебе живым? Здравомыслящим? В силе и славе?
